|
|
В ЧЕСТЬ ЛОЛЫ
МЕМБРИВЕС
Сегодня мы собрались здесь, чтобы сердечно приветствовать
замечательную актрису - Лолу Мембривес, славу нашего театра, маху с
огненным веером, тоскующую героиню и бесшабашную девчонку - и
насладиться исполненной вдохновения игрой аргентинских актеров во
главе с их юной предводительницей - режиссером Эвой Франко, в чьей
постановке по-новому зазвучал драматургический шедевр старинного
испанского поэта.
Сейчас я говорю с вами не как поэт, который слышит моря и деревья и
вздрагивает во тьме, полной бабочек, не как поэт, которому сначала
пригрезилась пьеса, а после захотелось ее поставить, нет - с вами
говорит человек, страстно любящий театр и глубоко убежденный в его
мощи - на все времена - ив его грядущем величии.
Когда я слышу об упадке театра, я думаю о молодых драматургах,
которых наша постановка театрального дела вынуждает в безнадежности
опустить руки, покинуть мир своих образов и заняться другим делом.
Когда я слышу об упадке театра, я думаю о тысячах и тысячах людей из
сел и предместий, которые ждут и жаждут увидеть собственными глазами
- и впервые! - соловьиную идиллию Ромео и Джульетты и налитое вином
брюхо Фальстафа, услышать собственными ушами, как взывает, борясь в
одиночку с небом, наш Сехизмундо. Я не верю в упадок театра, как не
верю в упадок живописи или музыки.
Когда при дворе Карла IV вкрадчивая кисть Менгса кладет робкую
краску, входит, следя башмаками, заляпанными глиной, Гойя и, не
угодничая, но проклиная, пишет дурковатое личико герцогини де
Мединасели и шутовскую физиономию принца Фернандо - Менгс сделал бы
из них Диану и Аполлона! Когда импрессионистский пейзаж становится
уже кашей из бликов, приходит Сезанн и возводит четкий контур и
творит бессмертные яблоки, которых вовеки не коснется холодный
червь. Когда переливы Моцарта становятся уже слишком ангельскими,
приходит, чтобы установить равновесие, песнь Бетховена, слишком
человеческая. Когда вагнеровские боги слишком щедрой рукой даруют
художнику величие, приходит Дебюсси - сложить эпическую песнь об
ирисе над ручьем. Когда завещанная Кальдероном фантазия рождает в
умах поэтишек XVIII века идиотские нелепицы и вздорные выкрутасы,
звучит, наконец, тихий, ласковый голос моратиновой флейты. А когда
обитые штофом покои баюкали Францию, грянул гром по имени Виктор
Гюго, и надломились газельи ножки консолей, и сети водорослей
выступили на глади померкших зеркал.
Нет, это не упадок, потому что упадком начинается агония, и смерти
тогда не миновать, это просто вдох и выдох, систола и диастола,
естественно сменяющие друг друга, пока бьется сердце театра; это
просто смена декораций и вкусов, она не затрагивает сути
театрального искусства, неизменно могущественного. Но как нужны ему
сегодня молодые добрые руки, новые имена! Идет смена форм. Суть
неизменна, но... но... Дело в том, что театр переживает кризис -
катастрофически теряет авторитет. И если так будет продолжаться, то
последующие поколения утратят веру в театр: источник, питающий
призвание, иссякнет.
Театр потерял авторитет потому, что взаимоотношения между искусством
и коммерцией менялись таким образом, что в итоге нарушилось
равновесие между ними. Конечно, театр нуждается в деньгах, но служит
также источником дохода; такое отношение к нему закономерно и даже
полезно, но до известной степени, - нельзя нарушать равновесие.
Нельзя забывать о главном: о красоте, об очищении души, о тревоге, о
жертве во имя высокой цели.
Сейчас я говорю не об экспериментальном театре, не о высоком
искусстве отдельных постановок - они никогда не приносили; да и не
должны приносить прибыль, - я говорю о том театре, куда мы ходим
каждый день, о кассовом театре. Мы обязаны неустанно напоминать, что
театр - высокое искусство, что театр воспитывает и просвещает,
наконец, мы вправе потребовать соблюдения хоть каких-то приличий.
Публика не виновата; зрителя заманивают, морочат, воспитывают и
незаметно, непонятным образом суют ему в руки журавля вместо синицы,
да не простого, а золотого. Нельзя только забывать, что театр должен
вести за собой зрителя, а не плестись за ним, как это - увы! -
нередко случается. Нельзя забывать, что актерское ремесло -
благороднейшая профессия, художническое призвание, и нельзя губить
его бесконечной чередой жалких, коммерческих постановок, гасящих
всякий энтузиазм и сводящих на нет актерское мастерство. Нельзя
забывать, что театр - искусство, высокое искусство. Оно рождается
вместо с человеком, хранится глубоко в душе, и когда человек хочет
выразить самое сокровенное в своей судьбе и сути, он выражает его
зримо, движением - сценически. Католическая месса до сих пор
остается образцовым театральным действом.
Пусть повсюду, начиная с театрика, где идет водевиль, и кончая
театром, вдохновленным высокой трагедией, прозвучит слово
"искусство", будем повторять и повторять его неустанно. Разве не
грустно, что именно в театре об искусстве говорят с какой-то
презрительной иронией, и не иначе: "Так это же искусство! Публика не
пойдет!" - только это и слышишь в фойе и за кулисами. А я говорю:
"Пойдет!" Зритель обязательно пойдет на спектакль, который на голову
выше его, и театр поведет его за собой, откроет ему глаза и завоюет
уважение.
Именно поэтому меня так радует успех "Мирандолины", успех
"Дамы-дурочки" и неизменный успех нашей изумительной Лолы. Меня
радуют постановки, которые поднимают авторитет театра и дают актеру
возможность почувствовать себя художником - то есть тем, кем он и
обязан быть, - художником, творящим искусство и всецело посвятившим
себя искусству. Театр должен возвратить себе старинные вольности, и
тогда вернется уважение к театру и возродится вера в него.
Чтобы вновь завоевать авторитет, театру нужны не только хорошие
пьесы, но и талантливые режиссеры. Режиссер необходим - это очень
важно. Сильный, знающий режиссер, способный предложить свою
интерпретацию и выдержать единый стиль. Не обязательно ставить
только драматургические шедевры, да это и невозможно, но, уверяю
вас, хороший режиссер и актеры, увлеченные режиссерским замыслом,
способны сделать из плохой пьесы хороший спектакль.
Не сочтите меня самовлюбленным проповедником или лектором, вещающим
с кафедры. Со всей искренностью и безо всяких претензий я говорил с
вами о том, что меня тревожит, - ведь все мы любим театр и хотим ему
служить.
1934
|
